Молитва схимника, или Как я спасала мир Имяэтого схимника из Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря мне, к сожалению, неизвестно. Да и знакомство наше не назовешь знакомством – так, мимолетное виденье в весенний день. По случаю хорошей погоды схимника вывезли на инвалидной коляске в цветущий яблоневый сад. И я оторопела, увидев его, – древние живые мощи и одновременно молодые веселые глаза. Белые лепестки яблонь, осыпаясь, парили над схимником, а воробьи доверчиво садились к нему на колени. Тощий юный воробьишка пытался клевать «старческую» гречку на руках иеросхимонаха, а воробьи потолще наблюдали за ним. Позже я освоила тот этикет бойкости, когда при встрече надо сказать: «Батюшка, простите, благословите». А тут, как глупый воробей, глядела на схимника, а он улыбался мне. Вот и все – молчали, улыбались. А потом схимника увезла обратно в келью, и он спросил на прощанье: – Как твое святое имя, детка? – Нина. Большея схимника не видела, но через насельника монастыря Игоря иногда получала известия о нем. Впрочем, сначала два слова об Игоре. Вмиру он погибал от наркотиков, и отчаявшиеся родители привезли его на отчитку в монастырь. Здесь он исцелился, полюбил монашество и решил остаться в монастыре навсегда. Он уже подал прошение о зачислении в братию, но вдруг заколебался. Игоря, как говорят, «закрутило» – он начал окормлять юных паломниц, влюбленно внимавших своему «аввочке», а заодно решил облагодетельствовать схимника, вызвавшись ухаживать за ним. Ругал он при этом схимника нещадно: – Грязь развел. Беспредел! Печь закопченная, окна немытые, и ремонта не было сорок лет. Родители Игоря, люди денежные, тоже решили облагодетельствовать схимника, сделав в его келье евроремонт. Но когда они с прорабом явились к схимнику, тот испуганно забормотал, что он, мол, грешный, совсем многогрешный, и недостоин таких забот. – Батюшка, – сказала недавно крестившаяся мама Игоря, – Господь по неизреченному благоутробию прощает грехи, если кается человек. Вы уж, пожалуйста, поскорее покайтесь, а мы ремонтик вам провернем. Схимникохотно обещал покаяться, но от ремонта отказался наотрез. Он уже угасал и почти не ел, отдавая все силы молитве. А Игорь с благими, конечно, намерениями неустанно терзал его: – Батюшка, если вы не будете кушать, я вызову врача и вас будут кормить через шланг с воронкой. Но схимник и от шланга увернулся. – Прихожу и радуюсь: кашу съел, – рассказывал Игорь. – А он, оказывается, втихую кормит этой кашей мышей. При виде мышей, внаглую поедающих кашу, да еще под присмотром схимника, Игорь вскрикнул по-бабьи и заявил: – Батюшка, в келье мыши. Я сейчас кошку принесу. – Зачем кошку? Она их съест, – забеспокоился схимник. – Они уйдут, уйдут, я им скажу. Мыши, действительно, ушли из кельи, а Игорь решил уйти из монастыря. Отзывался он теперь о схимнике совсем непочтительно: мол, мышей разводит да от скуки гоняет чертей. Впрочем, о втором занятии, «от скуки», Игорь говорил неохотно, но картина была такая. Откроет схимник свою особую тетрадку в розовой обложке, начнет молиться – и вдруг шум, визг, что-то страшное. Игорь пугался, а схимник говорил благодушно: – Ишь чего захотел, окаяшка, – живую душу в ад утащить. А душа-то Божия, душа спасется. Кончина схимника так поразила Игоря, что он уехал потом на Афон. Зашел попрощаться и рассказал, что схимник перед смертью попросил омыть его, чтобы не затруднять братию при погребении. Положили его в бане на лавку, и вдруг некая сила с грохотом вышибла лавку из-под батюшки. А схимник будто ничего не заметил – и лежал на воздухе, как на тверди, продолжая молиться. – Батюшка! – обомлел Игорь. – Вы же на воздухе лежите! – Молчи, молчи, – сказал схимник. – Никому не говори. Но Игорь, не утерпев, рассказал. Я же выпросила у Игоря ту самую розовую тетрадку, по которой молился схимник. * * *
Эта была тетрадка в косую линейку, образца тех времен, когда школьники писали еще чернилами и требовалось писать красиво. На задней обложке – таблица умножения. А в самой тетрадке то Богородичное правило, когда сто пятьдесят раз читают «Богородице Дево, радуйся», а после каждого десятка идут определенные прошения. Молитвы эти известны и изданы в сборниках. Но у схимника были свои молитвы, написанные тем древнемонашеским, уже забытым языком, что моя филологическая душа затрепетала от красоты и таинства слов. До сих пор жалею, что не переписала тетрадку, а она ушла по рукам. Современный язык беднее и грубее. И как передать тусклым нынешним словом пламенную любовь схимника к Богу и людям? Схима – это молитва за весь мир. А схимник, кажется, воочию видел бедствия мира: кто-то гибнет в пучине порока, кто-то отчаялся в скорбях, а кто-то сует голову в петлю. Особенно меня поразила молитва схимника о самоубийцах, а точнее, о людях, замысливших покончить с собой. Тут схимник плакал и вопиял к Божией Матери, умоляя Ее спасти эту драгоценную душу – сокровище сокровищ и цены ей нет. В тетради была песнь песней о душе человека. Но поэзию не выразишь прозой, а потому приведу свидетельство профессора нейрохирурга: – Пошлость и убожество атеизма, – говорил он, – заключаются в том, что им неведомо величие Божиего замысла о человеке. Ведь даже мозг используется лишь процентов на пять. Потенциал огромный, и человек сотворен Господом для воистину великих дел. Вот об этой великой душе и плакал схимник, умоляя Господа послать Ангела, чтобы оборвал веревку висельника или обезвредил смертное питье. А так бывает – это известно из рассказов людей, переживших попытку суицида. Одна художница рассказывала, как в угаре богемной жизни она дошла до такого опустошения, что решила покончить с собой. Набрала в шприц яду и уже приготовилась сделать смертельный укол, как шприц вдребезги разлетелся у нее в руках. После крещения она стала духовной дочерью известного старца и узнала, что в тот смертельный для нее миг старец бросился на колени, умоляя всех присутствовавших молиться о ней. Молитва схимника о мире была для меня таким откровением, что я попросила своего старца, архимандрита Адриана, благословить меня молиться по тетрадке этого схимника. – А ты сможешь? – усмехнулся батюшка. – Смогу. – Ты сможешь?! – гневно переспросил он. – Батюшка, да я дважды в день буду тетрадку читать. А вы, прошу, помолитесь, чтобы у меня молитва пошла. – Уж я-то помолюсь! – пригрозил старец и, зная мое упрямство, нехотя благословил. Два дня я молилась по тетрадке схимника, упиваясь красотою молитв и даже не замечая: а что со мной? Вижу все, как в тумане, и будто оглохла, как сквозь вату проходит звук. А потом начались ужасы. На молитве о самоубийцах в воздухе нарисовалась петля висельника и кто-то мерзкий внушал: «Сунь голову в петлю!» Чего-чего, а помыслов о самоубийстве и каких-либо видений у меня сроду не было. А тут даже зубы застучали от страха. Всю ночь я просыпалась от леденящего ужаса, а наутро не смогла встать. Каждая мышца дрожала, как кисель. Дыхание пресекалось, и краешком угасающего сознания угадывалось – это смерть. С тех пор я знаю силу бесовского приражения – паралич воли под наркозом помыслов: «Смерть – это хорошо: отдых, покой». Меня спасла моя мама, а точнее, ее рассказ, как она заблудилась в Сибири в пургу. Конь выбился из сил, а мама упала в сугроб. Она уже засыпала сладким смертным сном, как затрепетало материнское сердце: дочка маленькая, грудничок, совсем беспомощная еще. И мама намертво вцепилась в поводья, посылая коня вперед. Так конь и привез домой уже бесчувственную маму, и она говорила потом: – Ты меня, дочка, от смерти спасла. Теперь настал мой черед любви и памяти о ближних, таких больных и беспомощных без меня. И я поволокла себя к монастырю. Падала, цеплялась за кусты и деревья и через силу двигалась вперед. Возле монастыря мне стало дурно. Припала к стене универмага и перепугалась – из витрины магазина на меня смотрел упырь с зеленым лицом и налитыми кровью глазами. Я отшатнулась в испуге и догадалась: в витрине – зеркало, а упырь – это я. К старцу Адриану обычно трудно попасть, но тут он вышел меня встречать.– Ну что, помолилась? – спросил он невесело. – Помолилась, – просипела я, ибо голоса уже не было. – Поняла? – Поняла. – Дай сюда свой помянник. Мой помянник в ту пору был чуть потоньше телефонной книги Москвы – друзья, знакомые, малознакомые. Словом, я жаждала спасать мир, не умея спасти себя. И теперь старец вычеркивал из помянника имена со словами: – Не потянешь. Не потянешь. Не потянешь. А этого идола окамененного напрочь забудь и не смей поминать! «Идол окамененный» был известным драматургом и слыл в нашей компании интеллектуалом. А недавно с достоинством интеллектуала он рассуждал с телеэкрана об ошибках Христа. Господи, как стыдно бывает за прошлое, а оно настигает нас. После ревизии старца в помяннике остались лишь имена моих родных, крещенных по обычаю, но неверующих. Повздыхал батюшка над их именами и сказал: – Вот твой крест – отмаливать родных. Жалко мне тебя, сестра. Тяжелый крест у тебя. Смысл этих слов открылся мне позже, когда мои родные приходили к Богу через великие скорби и боль. Слез тут было пролито немало. Но слава Богу за все, а скорби – школа молитвы. http://pravoslavni.ucoz.ru/news/pomolis_za_menja_novye_rasskazy_niny_pavlovoj/2011-12-08-679
