В прохладном утреннем воздухе ранней весны звонко раздавался над селом Тихим редкий благовест небольшого колокола.
Солнце уже выплыло на синеватый небосклон и начинало побеждать теплыми лучами свежесть утренника.
На улице стояла великопостная тишина.
От села к церкви плелись старушки; на паперти столпилась кучка ребяток.
С
высокого узорчатого крыльца нового большого трактира спустился дюжий,
исправно одетый мужчина лет сорока пяти; сановито пошел он по
направлению к церкви, с важностью откланиваясь на почтительные
приветствия встречавшихся крестьян.
— Далеко ли собрались, Аким Петрович? — спрашивали его более словоохотливые из них.
— Да вот поговеть надумал, для Бога потрудиться захотел,— отвечал он им.
—
Отец Алексий все ладит: «Поговей да поговей, стыдно,— говорит,— больше
десяти годов не был на духу-то... не по-христиански это, нехорошо...».
Даже при людях стыдить стал. Оно, признаться, правда его, что
нехорошо-то... вот и надумал.
— Дай Бог, дай Бог... Конечно,
поговеть то лучше: наше дело грешное — что ступил, то и согрешил;
неровен час и того... помереть недолго,— слышалось в ответ, а Аким
Петров Маммонов вошел в церковь, пробрался сквозь редкие ряды
богомольцев к правому клиросу и стал около него.
Непривычно было
ему молиться, и думы его дружно тянулись к торговле, к хозяйству:
соображал он, как бы удобнее перевезти к празднику товарцу из города по
наступившей уже распутице, как бы заставить некоторых мужиков отдать ему
деньги и тому подобное.
Но среди своих обычных размышлений
оглянулся он на собравшихся богомольцев и на многих лицах этих бедняков
заметил то, чего уже давно не появлялось на его сытом, горделивом лице.
Вот старушка, опустившись на колени пред образом Спасителя, шепчет: «Господи, Царь Небесный!
Спаси меня, окаянную...» — слезы между тем текут из ее старчески очей, с верой и любовью обращенных к образу.
Рядом
со старушкой горячо и громко вздыхала молодая женщина; тут же около]
нее бедно одетый с умным лицом крестьянин вслушивался в чтение
псаломщика.
С иконостаса и стен строго смотрели лики святых угодников...
Одиноким почувствовал себя Аким Петров среди всех этих простых людей, coбравшихся в храм помолиться Творцу.
Жутко стало у него на сердце среди благоговейной церковной тишины.
Вышел священник из алтаря и пред Царскими вратами звучным голосом произнес молитву; «Господи и Владыко живота моего...».
Все клали земные поклоны...
Но
вот на клиросе стройно запели: «Во Царствии Твоем помяни нас,
Господи...». Вдумался Аким Петров в смысл прекрасной молитвы и сладких
евангельских слов, тронули они его огрубелое сердце, в нем заговорило
что-то новое, небывалое...
Напомнили они ему забытые им
наставления 22 давно уже умершей матери — жить по-Божии, жалеть людей,
молиться о Царствии Небесном.
Рядом с этими воспоминаниями в глубине его души шевельнулась совесть.
«Не достоин ты,— заговорила она,— Царствия Божия, а удалила от него тебя твоя грешная, безобразная, скотская жизнь».
Пал
на колени Аким Петров, и из его зачерствелой души вырвался первый,
после многих лет бессовестной жизни, покаянный вздох, первый молитвенный
вопль...
Солнце уже высоко стояло на небе и обильно лило свои
ласковые лучи, когда кончилась литургия Преждеосвященных даров и
говельщики стали расходиться.
Шел домой и Аким Петров, но не так,
как он обыкновенно ходил по своему селу, гордо посматривая по сторонам,
сознавая свое превосходство и силу над односельчанами, но скромно
потупя голову.
Дома он прошел в отдельную каморку, достал с полки запыленные, забытые сказания о жизни святых и стал читать их.
Читал
не отрываясь до самого благовеста к исповеди, и как только раздался
первый удар колокола, перекрестился и поспешно стал собираться в
церковь.
За ширмами уже ждал священник кающихся; первым подошел к нему Аким Петров...
Долго, искренно беседовал он со своим пастырем и каялся пред ним своем беззаконии, как никогда, ни разу своей жизни.
Ночью, когда в доме уже все спали Аким Петров, с усталой и разгоряченной от непривычных дум головой, вышел на воздух.
От
церкви неслись дребезжащие звуки сторожевого колокола; бесконечная
синева небесного свода опрокинулась над селом и его дремавшими
окрестностями, с высоты небесной ярко смотрели звездочки на заснувший
грешный мир.
Напротив I трактира вросла в землю плохонькая
избенка бедняка Власа, у которого на днях Аким Петров взял за долг
последнюю лошаденку, а на задах прилепилась убогая хатка вдовы Акулины,
вчера только умолявшей своего соседа-богача, Акима Петрова, дать хоть
немножко соломки про- I кормить коровенку, последнюю кормилицу ее малых
сирот.
— Много вас здесь шляется таких! — крикнул тот в ответ на ее жалобные просьбы.
Чем
дальше и дальше смотрел Аким Петров вдоль сельских слободок, тем больше
и больше вспоминал он, как одного мужика обсчитал, другого — обмерил,
того — споил, этого — прижал к нужде... Кругом тихо...
«Господи! —
сказал сам себе Аким Петров.— Как я бессовестен, нехорош! И стою ли я
милости Твоей? Стою ли я того, чтобы Ты допустил меня завтра приобщиться
Святых Тайн?..» Спустя немного времени послышался стук в окно Власовой
избы.
— Кто тут? — крестясь, спросонок окликнул Влас.
— Это я, твой сосед-трактирщик... Выдь-ка на минутку.
Ветхие
ворота заскрипели, и в них показался Влас. Увидя богача-соседа в
смиренном, небывалом виде, державшего за повод лошадь, он в удивлении
остановился.
Прости меня, сосед,— начал Аким ров,— за все мои
обиды тебе, да вот лошадку-то свою возьми назад, владей ею | на
здоровье, а теперь пока прощай, счастливо оставаться.
Изумленный
Влас постоял-постоял, посмотрел вслед удалившемуся трактирщику, с
радостью ласково потрепал по шее своего I возвращенного конягу и пошел
во двор.
— Ох, Господи! Дела, дела,— говорил он, затворяя ворота.
— Видно, на исповеди опомнился наш тиран-то... Вразумил его Христос, Царь Небесный.
А тиран между тем отправился ко вдове и ее тоже немало удивил своим приходом в неурочный час.
— Вот что, тетка Акулина,— заговорил Аким Петров,— ты на меня не серчай за вчерашнее-то, что покричал-то я на тебя...
Корму-то ты возьми у меня, сколько тебе требуется, а брань мою забудь...
А вот тебе за обиду, возьми, годится ребятишкам на баранки,— и сунул ей в руку рублевку...
В большом окне Акимовой каморки сияли бледные лучи лампадки, сам он на коленях стоял пред большим кивотом с образом и молился...
Кончив молитву, снял с гвоздя поддевку, положил ее под голову и, крестясь, лег на голую лавку.
Молитва, чистосердечная исповедь и положенное начало добрых дел навеяли мир и отраду на его душу.
—
Помоги мне, Господи,— шептал он,— сделать побольше добра всем тем, кого
я так часто обижал... и не отвергни завтра меня, Милостивый, за мои
грехи от Святых Тайн...
И заснул богач на голой, жесткой лавке так сладко и спокойно, как не спал никогда на своих мягких пуховиках.
Прошло пятнадцать лет.
Село
Тихое нисколько не изменилось, мало изменился и дом Акима Петрова, не
видно только над крыльцом расписанной зеленой вывески...
Зато
много перемен произошло в приходском храме: прежняя бедная. плохо
выкрашенная, с погнувшимися главами церковь превратилась в белый храм,
увенчанный вызолоченным, ярко сияющим на солнце крестом; около же
церковной ограды, на пустой прежде площадке, приютился новенький домик с
вывеской: «Приходская школа», а рядом с ним другое белокаменное здание —
церковная богадельня.
Была Пасха.
Из дома Акима Петрова только что вынесли иконы, и вышла толпа народа.
Священник служил у него обычный пасхальный молебен, а после молебна соборовал самого хозяина.
Аким
Петров лежал на смертном одре, но смерти он не боялся, на его душе было
мирно, покойно: он точно исполнил обещание, данное ночью после
исповеди, накануне Причастия.
Он бросил торговать вином, стал добрым христианином; выбрали его церковным старостой.
В
течение почти пятнадцатилетней службы своей храму и приходу он украсил
церковь, построил школу и богадельню, приобрел новый колокол, помогал
беднякам, весь свой неправедно нажитый капитал употребил на доброе дело.
Господь услышал молитву раскаявшегося грешника и помог ему сделать много добра всем, прежде им обиженным.
— Подойдите ко мне,— сказал умирающий Аким детям и внучатам.
Те подошли.
— Вот вам, детушки,- начал он прерывающимся голосом,— мое последнее родительское завещание: не отбивайтесь от храма Божиего...
Говейте каждый год непременно...
Чаще размышляйте о своих грехах...
Был я зверь безжалостный, хуже бессловесного скота...
Продал
всю совесть, не знал сострадания к людям, но, благодарение Господу, Он
вразумил меня в храме, и... стал я из зверя человеком.
Вечером того же дня все село узнало, что Акима Петрова не стало, отошел он ко Господу в радостный, пасхальный день.
В каждой избе немало было разговору про покойного; помнил его народ великим грешником, знал потом и за добрейшего христианина.
—
Чудное дело,— говорил один старичок в кругу собравшихся посидеть на
завалинке около одной хаты,— каким покойник был прежде и каким сделался
потом.
«Утром встал зверем плотоядным, а вечером лег человеком
жалостливым»,— вот как сам про себя говаривал покойник, Царство ему
Небесное...
А все почему?
А потому, что внял молитве церковной, поговеть вздумал, вот и вразумил его, грешного, Батюшка, Царь Небесный, Милостивец-то наш.
