Не умру, но жив буду. Свидетельство о загробном мире в наши дни. В
1991 году в монастырь Оптина Пустынь приезжал с Украины диакон о.
Николай Трубчанинов – пожилой уже человек, за 70 лет, высокой духовной
жизни, молитвенный, смиренный, как ребенок.
Он рассказал братии
монастыря историю, произошедшую с ним четыре года назад, историю,
которая является свидетельством вечной жизни и вечной смерти.
Духовник Оптиной Пустыни схиигумен Илий благословил записать рассказ о. Николая на пленку, для общей пользы.
Кроме
свидетельства о загробном мире, о «страшной бездне для грешников»,
можно увидеть из рассказа красоту христианской души – глубокое смирение
перед Правдой Божией, деятельную любовь к врагам, даже к убийцам.
Мы решили оставить яркую, живую разговорную речь о. Николая без литературной обработки.
Когда
я читал молитовку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,
грешного», двое зашли сюда, – я их знаю, они наши. И я, когда услышал,
что они зашли, стал громче читать: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий,
помилуй мя, грешнего».
И когда они услышали это, то сказали так:
«Сейчас помилует». И подскочил, значит, один, фонариком осветил мне
лицо, как схватил за горло и как ударил, – чем-то ударил он таким...
металлом, по голове.
Так ударил он! Я сразу залился кровью.
Другой выскакивает, тоже фонариком осветил. Этот в лицо меня ударил, и
ударил так, что это у меня все влипло туда, только захрустели косточки.
И
вот когда они это сделали, схватили меня за волосы, стянули на пол и
давай бить об пол голову. И так побили! А потом начали топтать
каблуками. Избили, что у меня голова была –- только шкура да кости. Это
все у меня было сбито, челюсть стояла на правом плече.
Но у меня
Господь не отнимал мысли, и эта молитовка у меня в мыслях продолжалась:
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Все тело
потоптали, у меня были потом по всем теле отпечатки ихних каблуков и
полностью даже обуви, отпечатки запеченной крови.
И потом как
скрутили мне руки, сложили так вот – никакого движения! Скрутили ноги,
завязали лицо и так стягивали, что это невозможно, и если бы не было
помощи Божией, то мне было бы первого удара достаточно для моей кончины.
Но
Господь дал им поиздеваться надо мной – ну, это за мои грехи, Господь
послал... Но у меня еще были мысли и чувства телесной боли, ни на одну
минуточку я не терял сознания, все это было для меня понятно, что они со
мной делают.
И когда они связали, видят, что я уже негодный,
говорят: «Уже помиловал». – То есть первое их слово было «сейчас
помилует», а теперь, значит, «уже помиловал».
А потом он взял
нож, – я не видел этого глазами, потому что было завязано, но слышал,
что они делают, – и коснулся моего горла, чтобы перерезать. И вот когда
коснулся он только ножом горла, осветило молнией.
Такая молния,
что я с закрытыми глазами видел. И нож их столкнулся с этой непобедимой
силой и издал такой звук, что такого звука на земле никто не слышал и
слышать не будет. А у меня в этот момент пролетела мысль: «Не умру, но
жив буду и повем дела Господня!»
Он пиляет горло, как по металлу,
я слышу – как по металлу идет нож ихний. Вот он резал, резал горло –
все это было порезано у меня... – но горло не перерезано было, потому
что эта сила не допустила этого. А потом ударил меня ножом два раза
сюда, в грудь, но в сердце не попал.
Пошла кровь опять, боли... И
если бы не было помощи Божией, то так бы я это все помнил! Для меня
было бы достаточно первых ударов.
И когда они закончили с ножом, я
лежал, голова была приплюснута к полу, – и они как ударили меня сюда, в
правую сторону, каким-то грузом, что при этом ударе моя голова как бы
угрузла в пол. И в этот момент с меня вышел дух.
Душа моя сразу
попала во тьму. И такая тьма непроницаемая, что такой тьмы на земле
нету. И мне казалось, что я лечу не часы и не дни, а годы. Такой трепет
души, и не знаю, где остановлюсь.
Сколько я летел?
Мне
казалось, годы. Вдруг я пролетаю эту тьму, открылся свет. Но свет такой,
что с нашим светом не сравнить ни в какое время дня. Свет как бы...
мрачный. Но можно, можно различить какие-то предметы, но чтобы точно
увидеть – нет, через это, такое мрачное, нельзя.
Пока моя душа
летела по тьме, то визг создавался неземной – с такой быстротой она
летела. А когда уже пролетела эту тьму, то уже не с такой быстротой, а
как бы какой-то невидимой силой поддерживалась, плавала, как орел, – вот
мы видим, орел плавает и машет крыльями, летает, – и меня какая-то сила
держала, что я облетал эту бездну.
И бездна такая – страшная,
душа трепещет так, что объяснить не можно! Как бы ожидается конец, а
конца все нету. И мне, на мой грешный ум, показалось, что туда может
поместиться вся вселенная и не наполнит эту бездну. Это страшно... Как
назвать это? Страшная такая бездна для грешников...
И вот, уже
шли, как мне казалось, годы, и возврата оттуда, я думал, нет. Никаких
мыслей не было, одно только – где остановится моя душа? Вдруг показалась
такая искорка, как от огня, маленькая-маленькая, и летит, как бы
навстречу моей душе, или духу, или как сказать...
И только она
коснулась, эта искорка, моей – души мигом у меня появилась обратно эта
молитовка: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».
Три
раза я проговорил полностью, а остальные, сколько мне там пришлось
быть, я только одно кричал: «Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» И так
кричал! Как бы... ребенок взывает к родителям о помощи, так я взывал,
значит, о помощи: «Сыне Божий, помилуй мя!»
И при этих словах я
стал, как бы подниматься вверх. Для меня не было там известно, где верх,
где низ, где широта, где высота, – но почувствовал дух, что я начал
подниматься вверх.
И когда я с этой молитвой уже достиг обратно
своего тела, то с этими словами: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...»
– как будто бы капельки вливались в мое тело.
Но тело было, как
льдина, настоящая льдина, никаких движений не было. Но понемножечку стал
оживать, почувствовал, что дух уже внутри моего тела этого, хоть оно
такое было холодное, и ничем я не мог двинуться, оттого что оно уже в
течение шести часов захололо, – такой мороз был, двери открыты, я на
пороге лежал. Я услышал, что эти двое еще «работали».
«Работали»
тихо, никаких слов. Рылись в моих чемоданах – я тогда только вернулся с
этими чемоданами, служил в Киевской епархии – шукали золото. Это и
заставило их, меня истребить, чтобы концы спрятать, ведь я знаю их.
Кричать
я не мог из-за того, что они мне так сдавили горло. Боли такие, оттого
что скрутили руки, – кровь не проходила по жилам через такую крепкую
связку этих поясов. И вот когда они вышли, какая-то невидимая сила в
первую очередь мне освободила ноги. Слышу – и руки освободились, и на
голове то, что они стягивали, тоже.
Какая сила это?
– Это Божия сила. Как, читаем, апостола Петра Ангел вывел – так и до сегодняшнего времени Господь бдит над каждым человеком.
И
вот я, какой ни есть, грешен, но получил неизреченную, необъяснимую
милость. – Кто мог мне это сделать, кто мог это развязать? Они так
стянули, что и хотел бы, не развязал.
В хате было темно, никакого
света. И когда я почувствовал, что руки свободны, хотел снять эту
повязку с головы, которой они меня завязали – все это было окровавлено.
Но снять я ее не мог, пальцы сильно болели.
Но с Божией помощью я
так покачал головой, и сама спала. Потом я хотел уже подняться, глаза у
меня стали видеть, и я увидел, что тут.
Все было сброшено, иконы
посрывали, задние досочки у кое-каких отрывали. Это они искали золото,
потому что они думали, что как я в Киеве служил, значит, я приехал
оттуда с золотом. Но ничего такого они не нашли, а забрали все деньги,
сколько там у нас было. Везде понаходили.
Там еще покойная мама бросала в банку то копейку, то полкопейки – и те забрали втемную, думали, не пропустить бы золотую монету.
С
Божией помощью я закрыл дверь, чтобы не так холодно было. Я не мог
подняться, а перекатывался, и с таким усилием – еле закрыл. И когда я
перекатывался уже назад от дверей, мне попала коробка спичек.
Я
взял эту коробку, и мои руки не держали. Но с Божией помощью я
присветил. Это было 20 минут четвертого утра, а сделали они это с
вечера, без 15-ти девять часов, к десяти управились со мной.
И как они думали, что я уже скончался, то до утра еще оставались.
А
женщина, которая у нас жила (она и теперь живет), поехала в Запорожье
получить пенсию, но не получила – ей утром сказали прийти. Но утром
какой-то тайный голос не допустил ее получить пенсию, возвратил ее сюда.
И
она только зашла во двор, ее такой страх объял, что, она говорит,
никогда еще не ощущала такого страха. А в чем дело, она не знала. А
когда открыла дверь, увидела, что сорван крючок на первой двери, из
коридора, – то у ней из рук выпали сумки от страха.
А когда она
зашла в хату, она как бы остолбенела и хотела возвратиться, поднять
через соседей все это дело, шум, вызвать милицию, скорую...
Но мы
решили скрыть, чтобы никто не слышал и не знал. Почему – потому что эта
женщина ради Господа ухаживала за мной, и я не хотел ей шума, все
равно, думал, скоро скончаться должен – такие боли были.
Все тело
было сковано, рот не раскрывался совершенно, только святую водичку она
пропускала из чайной ложечки с трудом, открывала рот своими руками.
А
челюсть нижняя была на правой стороне, только на двадцать первые сутки
встала на свое место. Да как, встала... Так и осталась поверх этих
зубов. И говорить я мог только шепотом, тихо-тихо.
Но с Божией
помощью месяца через два я стал уже подниматься, стал по двору ходить. И
тут приезжает начальник милиции нашего города, Никопольского района.
Заходит во двор, спрашивает: «Здесь живет Трубчанинов Николай Федорович?» Говорю: «Здесь». – «А можно его видеть?» — «Это я».
Он
тогда достает удостоверение, показывает мне. «Вот, – говорит, – я
начальник милиции города Никополя. Можно с Вами побеседовать?» –
«Можно». Зашли мы в коридор, там диванчик стоит. Он говорит: «Ну,
присядемте». Я ему: «А зачем мы тут будем, пойдемте в хату».
Когда мы зашли с ним в хату, он сначала все иконы посмотрел. А потом я ему все подробно рассказал.
И
вот, когда дошло до этих слов, когда коснулись мне ножом горла, и
осветила молния: «Не умру, но жив буду и повем дела Господня», – он
сказал: «А ну повторите!» Я два раза повторил, и он третий раз повторил:
«Не умру, но жив буду и повем дела Господня».
«А почему, – говорит, – Вы не заявили?» Я ему объяснил, что бесполезно было заявлять, и мы хотели скрыть.
И
спросил у него: «Откуда ж Вы узнали?» Он мне ответил: «Мне по телефону
сказали, позвонил кое-кто, и я приехал... Ну, все, теперь тихо, никому
не говорите, по какому я вопросу приезжал».
Я ему говорю: «Были б
такие люди, как раньше были, апостолы, которым не нужно было
свидетельства, они знали, что в человеке, правда или ложь, – я бы Вам
сказал, кто это».
«А Вы их знаете?» — спросил. «Конечно, знаю. Тут недалеко один живет, другой подальше.
Они
для меня свои. Если бы я теперь Вам сказал, что вот, этот меня убивал, а
он бы вам представил документы оправдательные, что его здесь не было в
тот момент, – то кому Вы поверите, мне или документам?».
– «Конечно документам» «Ну вот, – говорю, – какая польза, чтобы я жаловался? Никакой».
И
когда он закончил со мной, то сказал: «Найдем и все Вам возвратим».
Говорю: «Хоть бы Вы и сегодня принесли эти деньги, я бы из них ни
копейки не взял»…. – «Почему?»
– «Потому что это все окровавлено
моей кровью. Я и сам не могу себе на них купить, чтобы я кушал, и
кому-то дать не могу, потому что знаю, что это кровавые деньги.
Если вы найдете, пусть это будет в пользу тех, кто это брал – или родителям, или для их нужд. А мне ничего не надо».
Потом
он позвал эту женщину, расспросил ее. Подтвердила она все – как она
меня нашла, какой я был – человеческого лица у меня не было, все было
изуродовано. Но Господь Всемогущий. Он нас создал, Он нам и помогает. Исцелил. Сейчас у меня даже сле¬дов этих ран нету.
А
дня через три они как раз приехали, те, которые со мной это сделали.
Соседка мне окорила (у нее сын в милиции работает), что был здесь
прокурор, был начальник милиции, следователь, дня четыре машина стояла.
Но, по-видимому, тех вовремя предупредили, и они ушли из дома как раз на это время. Но мне уже до этого нет дела...
А
тут пришлось мне ехать с Никополя, и встретились мы на остановке.
Сколько рук было там, сколько мужчин стояло – и ни одни руки так на меня
не подействовали, как те, их руки! Я чуть не воскликнул: «Убийцы! Это
руки, которые меня убивали!» Я так расстроился.
Женщины, с
которыми я ехал из церкви, меня остановили: «Отец Николай, что вы так
расстроены?» А я расстроился, видя эти руки, что меня убивали.
До
сих пор, значит, у меня вот это держится. И ничьи ж руки не потревожили
меня, а эти именно, убийцы. И вот до сего времени нет у меня того, что
Господь говорит: «Прощайте и любите» А как же я простил, если у меня вот
такие мысли до сего времени... – Нету такого всепрощения, спокойствия.
Все
равно: если я их не вижу, то вроде простил, а увидал – значит уже
кричал бы... Это все как бы действие нашего такого ожесточенного сердца,
что не может простить. До сего времени у меня эти мысли, которыми я
страдаю.
Когда священник приезжал причащать меня в этой болезни,
то он тоже выслушал все и говорит: «Молодец, что ты скрыл это. Никакой
пользы бы тебе не было, если бы ты заявил».
Врач тоже с ним
приезжала, тоже допрашивала меня. Все я рассказывал. Она только задала
вопрос: «Так у Вас, значит, что, сознание не терялось?» Говорю: «Если
потеряет человек сознание, он ничего не расскажет. А я все помню». И я
пережил это, и Господь оживил меня.
И вот какая сила это?
Вот как по-ихнему: «Сейчас помилует» и потом, когда они со мною то сделали: «Уже помиловал». – А теперь как они на меня смотрят?
Значит,
Господь им какую-то мысль вкладывает, они же слышали, к Кому я
обращался, с какой молитвой, и какая молитва меня обратно вернула.
