Протоиерей Николай Агафонов
В губкоме шло экстренное заседание.
Обсуждали директиву ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Выступал Иван
Исаевич Садомский, первый секретарь губкома. Слушали его внимательно,
понимая всю значимость данного вопроса для укрепления власти большевиков
в молодой Советской республике. Иван Исаевич был старый
большевик-ленинец. Годы подполья, ссылки и тюрем закалили характер этого
несгибаемого революционера. Говорил он жестко, короткими фразами,
словно гвозди заколачивал:
— Партия требует от нас решительных
действий. В идеологическом плане церковь — наш главный враг. В стране
разруха. В Поволжье голод. Мы должны воспользоваться этой благоприятной
для нас ситуацией в борьбе с попами и монахами. Их надо уничтожать под
корень. Раз и навсегда. Беспощадно истребить всех во имя мировой
революции. Изъятие ценностей должно вызвать сопротивление церковников.
Владимир Ильич требует этим незамедлительно воспользоваться, чтобы
расстрелять как можно больше епископов, священников и монахов. Другой
возможности у нас может не быть. Мы должны обсудить план выполнения этой
директивы в нашей губернии. Какие будут предложения? Товарищи, прошу
говорить коротко и только по существу вопроса.
Слово взял член губкома Петр Евдокимович Свирников:
—
Товарищи, хочу проинформировать вас, что настоятельница женского
монастыря игуменья Евфросиния уже приходила к нам с предложением помочь
голодающим Поволжья и передать для этого все ценности монастыря, за
исключением утвари, используемой для Евхаристии, попросту говоря,
обедни. Она сказала, что в воскресенье в монастыре при всем народе
отслужат молебен, и она сама снимет драгоценный оклад с Тихвинской иконы
Божией Матери, чтобы передать его в фонд помощи голодающим, а народу
объяснит, что икона и без оклада остается такой же чудотворной, так как в
древности серебряных и золотых окладов на иконах вовсе не было.
После этого выступления поднялся невообразимый шум, многие повскакивали с мест. Раздались крики:
— Вот стерва, что удумала, поднять авторитет церкви за счет помощи голодающим!
— Товарищи, — кричали другие, — да это же идеологический террор со стороны церковников!
—
Прекратить шум, — рявкнул Садомский, — заседание губкома продолжается.
Слово имеет председатель ГубЧК товарищ Твердиковский Лев Гаврилович.
—
Никакого идеологического террора церковников мы не потерпим, — сказал
Твердиковский. — На любой террор ответим беспощадным красным террором. В
данной ситуации нужно нанести упреждающий удар. В воскресенье мы войдем
в собор и начнем изъятие церковных ценностей именно во время
богослужения. Это должно спровоцировать стоящих в храме на оказание
сопротивления. За саботаж декретам Советской власти мы арестуем игуменью
как организатора контрреволюционного мятежа, а затем проведем изъятие
всех церковных ценностей.
Матушка Евфросиния в
сопровождении двух сестер направлялась в монастырский собор к
Божественной литургии. Казалось, что эта пожилая, чуть располневшая
женщина, хозяйка большой обители в центре города, вышагивает важно и
гордо, с презрительной гримасой на лице. Но это было внешне обманчивое
впечатление. На самом деле она с трудом передвигала ноги с распухшими от
полиартрита суставами, поэтому при каждом шаге морщилась от боли,
однако виду старалась не подавать. Даже идя на службу, она не могла
отрешиться от тяжких дум. Зверское убийство митрополита Киевского
Владимира и доходившие слухи о разгоне монастырей и убийствах монахов и
священников внушали опасения, что их скоро постигнет такая же участь.
Всю ночь она молилась перед иконой Тихвинской Божией Матери: «Да минет
сия чаша нашу святую обитель». Только под утро задремала, и было ей во
сне видение: ангелы Божии спускаются с неба на их монастырь, а в руках
держат венцы. Она стала считать ангелов. К ней подошел какой-то старец и
сказал: «Не считай, матушка, все уже давно посчитано — здесь сто восемь
венцов».
Проснувшись, она поняла, что всех сестер ждет
мученическая кончина. «Нет, не всех, — вдруг встрепенулась игуменья, —
ведь в обители вместе со мной сто девять насельниц, а венцов в видении
было сто восемь. Значит, кто-то из сестер избегнет мученического конца».
— Да будет на все воля Божия, — сказала матушка игуменья и, осенив себя крестным знамением, вошла в собор.
На
Великом входе во время пения Херувимской матушка игуменья заплакала.
Хор сегодня пел особенно умилительно. Звонкие девичьи голоса уносились
под своды огромного собора и ниспадали оттуда на стоящих в храме людей
благотворными искрами, зажигающими сердца молитвой и покаянием. Хор
запел: «Яко да Царя всех подымим». В это время матушка игуменья услышала
какой-то шум у входа в храм.
— Узнай, сестра, что там происходит, — обратилась она к монахине Феодоре, казначею монастыря.
Та вернулась бледная и дрожащим голосом поведала:
—
Матушка настоятельница, там какие-то люди с оружием пытаются войти в
собор, говорят, что будут изымать церковные ценности, а наши
прихожане-мужики их не пускают, вот и шумят. Что благословите, матушка,
делать?
В это время архидиакон на амвоне провозглашал: «Оглашенные, изыдите, елици оглашенные, изыдите…»
Матушка игуменья распрямилась, в глазах блеснул гнев:
— Слышишь, мать Феодора, что возглашает архидиакон? Неверные должны покинуть храм.
— Но они, матушка, по-моему, настроены решительно и не захотят выходить, — испуганно возразила Феодора.
— Я тоже настроена решительно: не захотят добром, благословляю вышибить их вон, а двери — на запор до конца литургии.
Через
некоторое время в притворе собора поднялся еще более невообразимый шум,
доносились звуки потасовки, потом раздался револьверный выстрел.
Огромные металлические двери собора медленно, но уверенно стали
сближаться между собой. Лязгнул металлический засов, и крики, уже
приглушенно, раздавались за стенами собора. Архидиакон провозгласил:
— Встанем добре, станем со страхом, вонмем, святое Возношение в мире приносите.
В
храме сразу восстановилась благоговейная тишина. Начался
Евхаристический канон. На запричастном матушка игуменья передала
повеление, чтобы сегодня причащались все сестры монастыря.
— Как же так, матушка Евфросиния, ведь многие не готовились, — пыталась возразить монахиня Феодора.
— Все беру на себя, — коротко ответила настоятельница.
В конце службы в двери начали колотить прикладами винтовок.
—
Может, принести динамиту и взорвать двери к ч…й матери? — предложил
полупьяный матрос с огромным синяком под глазом и в бескозырке
набекрень.
Но в это время двери собора открылись. В проеме стояла
матушка настоятельница, а за ней толпились сестры монастыря. Лицо
игуменьи выражало спокойствие, а чистые ясные глаза смотрели на стоящих у
паперти красноармейцев с сожалением и печалью. Но вот она сделала шаг,
ударив своим игуменским посохом о каменные плиты собора, и взгляд ее уже
выражал властность и уверенность. И все стоящие на паперти невольно
расступились. Внизу ее ждал Твердиковский.
— Решением губкома за
саботаж декретам советской власти и открытое вооруженное сопротивление
ваш монастырь закрывается. Все его имущество передается в руки законной
власти рабочих и крестьян. Зачинщиков сопротивления приказано
арестовать.
Настоятельница, спокойно выслушав Твердиковского, сказала:
— Наше оружие — молитва да крест. Зачинщица всего — только я одна, больше никто не виноват.
— Разберемся, — коротко бросил Твердиковский. — Увести арестованную.
Матушка повернулась и поклонилась в пояс:
— Простите меня, что была строга с вами. Скоро увидимся. Бдите и молитесь, сестры мои.
Среди монахинь послышались всхлипы и причитания. Монахиня Феодора решительно вышла из толпы и тоже поклонилась сестрам:
— Простите и меня, я с матушкой игуменьей пойду.
Конвойные солдаты вопросительно глянули на Твердиковского: и эту, мол, тоже брать?
—
Арестуйте ее, братцы, — закричал матрос с синяком, — это она всем
руководила, когда нас выталкивали из собора, и, между прочим, мне
самолично чем-то тяжелым двинула.
Уже когда монахинь вели к коляске, чтобы перевезти в тюрьму, матушка игуменья спросила:
— Чем это ты его, мать Феодора, двинула?
Та, засмущавшись, покраснела:
— Да так, что под рукой было.
— Что же у тебя под рукой было? — не унималась игуменья.
— Наша церковная печать, матушка, она же ох какая здоровущая да тяжелая.
— Значит, припечатала антихристу, — улыбнулась игуменья.
Конвойные с недоумением переглянулись, увидев, что монахини улыбаются.
После
закрытия монастыря всех насельниц распустили. Но сестры не хотели
уходить далеко и поселились рядом с обителью, на квартирах у
благочестивых прихожан. Все верили, что монастырь еще откроют и матушка
игуменья тоже вернется. И вскоре к своей радости они увидели на
монастырских воротах объявление, которое гласило о том, что такого-то
числа состоится собрание всех монахинь, желающих вновь нести послушание в
монастыре. В назначенный день собрались все, радостные и взволнованные.
Не хватало только игуменьи и матушки казначея да еще одной молоденькой
послушницы. Все насельницы собрались в трапезной. Вошел Твердиковский:
—
Здравствуйте, гражданки монахини. Советская власть решила вернуть вам
монастырь, но вы должны также нам помочь. Нужно выехать в одно село и
поработать в поле на уборке урожая. Сами понимаете: гражданская война,
работников на полях не хватает. Ну, словом, все ли вы согласны?
Сестры радостно загомонили:
— Согласны, конечно, согласны. Нам лишь бы монастырь вернуть да снова Богу служить.
—
Ну вот и хорошо, — сказал Твердиковский. — Ближе к вечеру прибудут
подводы, поедем на пристань, а там — на барже по реке к селу. Прошу
никого не расходиться.
Когда сестры погрузились в трюм
баржи, двери за ними сразу заперли красногвардейцы. В углу сестры
заметили двух женщин. Одна из них, лежа на соломе, стонала. Голова ее
лежала на коленях рядом сидящей женщины.
— Кто вы? — спросила одна из монахинь.
— Я ваша игуменья, сестры мои.
Монахини с радостными криками кинулись к матушке настоятельнице.
— Тише, тише, сестры, мать Феодора умирает.
В
это время баржа дрогнула и, увлекаемая буксиром, пошла вверх по течению
реки. Через прорехи в палубе взошедшая яркая луна осветила трюм.
Монахини увидели пустые глазницы игуменьи — она была слепа. И тогда они
зарыдали во весь голос.
— Прекратите, сестры, потакать врагу рода человеческого. Время сейчас не плакать, а молиться.
Повинуясь властному голосу игуменьи, сестры умолкли.
— Все ли здесь насельницы? — вопросила настоятельница.
— Все, кроме послушницы Валентины, она поехала в деревню навестить родственников и не знала ничего.
— Теперь ясно, — сказала игуменья, — кому недостало венца.
Вдруг одна монахиня вскрикнула, а за ней еще несколько сестер:
— Вода, здесь проходит вода, мы все потонем! Матушка игуменья, что нам делать? Нам страшно.
—
Молитва прогонит страх, сестры мои, не бойтесь, с нами Христос. Сестра
Иоанна, задавай тон, пропоем псалом «На реках вавилонских».
Над тихой гладью ночной реки разнеслись полные скорби и печали слова: «На реках вавилонских, тамо сидохом и плакохом…»
Когда закончился псалом, матушка повелела петь панихиду.
— По ком, матушка, панихиду? — вопрошали сестры, хотя уже знали ответ.
—
По нам, дорогие мои, по нам. Мы с вами идем к нашему Жениху, а Он к нам
идет в полуночи, чтоб привести нас туда, где нет ни болезни, ни печали,
ни воздыхания, но жизнь безконечная.
Горячая молитва полилась из
уст монахинь. Холодная вода полилась во все щели и пробоины баржи. Все
выше и звонче раздавались голоса сестер. Все выше и выше поднималась
вода в трюме.
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный,
помилуй нас, — пели монахини уже не одни, а вместе с ангелами,
возносящими их души на небеса к Богу.
...Баржа скрылась под
водой, а двум испуганным рыбакам, ставшим невольными свидетелями
мученической кончины сестер, все еще казалось, что над водной гладью
реки раздается пение: «Вечная память, вечная память, вечная память…»
|
